Записки секретаря райкома

Заботы

Профессия комсомольского работника временна. Собственно, нет такой профессии. Есть просто комсомольская работа. Я люблю мою работу. Скажешь это знакомому — ухмыльнется: «За что?» Как ему ответить, чтоб коротко? Пожалуй, так: за трудность.

Трудная эта штука — комсомольская работа. Бескрайняя в объеме, бесконечная во времени. Никогда не скажешь: «Фу, ты! Закончил...», не утрешь пот с лица. И не пощупаешь пальцами того, что сделал. А сколько времени, энергии и нервов требует она! Нет такого времени, когда ты не на работе. Может подойти любой в трамвае, в театре, на вечере, будет спрашивать, жаловаться. Десять, двадцать минут... А рядом ждет тебя жена. Но ты будешь слушать, потому что знаешь: в другой раз может не прийти. Могут позвонить ночью, поднять с постели: «Надо». Иногда устаешь до чертиков. И все же — люблю!

Есть в комсомоле такое слово: «Надо». И в нем — все. Оно как приказ. Это слово так точно вошло в наше сознание, что произносят его очень редко. Надо — и ты поедешь на целину, полетишь в космос. Надо Родине, партии, комсомолу. Для коммунистов и комсомольцев это слово всесильно. Перед этим словом все рядовые. Но ты должен быть примерным солдатом, потому что ты командир. А быть примерным всегда нелегко.

Люди, люди, люди... Взрослые, молодые, подростки. В райком с радостью редко идут. Почти всегда с бедой, за помощью. Человеку нужно помочь. Это твоя первейшая обязанность. Ты — для людей. Настраивайся на волну каждого сердца, иначе ничего не поймешь. А диапазон волн очень широк. Настраивайся, расстраивайся... Каждый уносит частицу твоего сердца. Мать говорит, что нужно беречь себя. Родная — смешная: а зачем? Для чего беречь-то? От кого?..

Зато нам доступна радость, неизвестная многим.

Не так давно в трамвае увидел девушку. На кофточке — комсомольский значок. Весело смеется своему парню. Я пристально наблюдаю за ней. Парень бросает на меня свирепый взгляд, а она отворачивается. Теперь внутренне смеюсь я. Мне радостно: она не узнала меня, но она комсомолка, она смеется. И я вспоминаю давнишний разговор с ней, суровой и замкнутой, ее тоскливые глаза и слова: «Верю в бога и одному ему молюсь...». Она хотела тогда стать монахиней, могла погубить себя. А что не случилось этого, так в том спасибо моим товарищам, комсомольским работникам. И я свое сделал...

Прошло два года, но я узнал ее. (Со временем выработалась зрительная память. Особенно на лица). А она меня не узнала. Да разве ж это важно? Человек смеется!..

Я помню сотни человеческих лиц...

Есть в комсомольской работе особенность, которая многих гнетет, особенно новичков: какая-то неопределенность, неощутимость результатов трудового дня. Неконкретность, как иные говорят. Отсутствие единиц измерения. У токаря — готовая деталь, у каменщика — кубометр, у инженера — несколько дорогих линий на ватманском листе. А у тебя? И мучает человека неудовлетворенность. Этим болел почти каждый, как корью в детстве.

А я скажу: если ты не болтун, не лентяй, если трудишься в поте лица своего, твою работу признают люди. Ты увидишь это по приветливым улыбкам, уважительным взглядам и еще чему-то неуловимому, что даст тебе понять: ты нужен людям, тебя ждут, тебе рады. Быть нужным людям... Это большая радость. Моя работа... Она не любит рыцарей на час. Она требует тебя всего, целиком. Отдайся ей, и она ответит тебе взаимностью. Взаимная любовь приносит наслаждение. И удовлетворение.

Помню, шел открытый суд над пятидесятниками. В зале было много верующих: и пятидесятников и баптистов. Я стал случайным свидетелем одного спора. Мужичонка-баптист доказывал молодому парню: «Без веры человек не может!» И спокойный ответ парня: «А ведь я, папаша, тоже верующий. Только я верую в коммунизм!».

Честное слово, это здорово сказано. Счастье не в том, что веришь, а в том, во что веришь. Неверующим на комсомольской работе невозможно работать. Нужна такая яркая вера в дело, которому служишь, такой накал, чтоб на десятерых хватило.

Но... сегодня комсомолу нужны люди не только до мозга костей преданные коммунизму, не только, точнее, не просто, грамотные, но вместе с тем высокоэрудированные, я бы сказал, необыкновенные, оригинальные, в хорошем понимании, этого слова. Иначе нельзя. Сегодняшняя молодежь грамотна, высоки ее запросы и потребности. Удовлетворить ее требования может не всякий.

На диспутах «Каким должен быть комсомольский вожак?» мы приходим к выводу, что он должен все знать, все уметь, все иметь. Расходимся возбужденные, с тайным смятением в душе, как это — все?.. Я бы не сказал столь категорично: все. Реальнее: больше, много больше тех, с кем имеешь дело. Чтобы с тобой было интереснее тем, у кого большие интересы, чтобы к тебе тянулись те, у кого они еще невелики. Чтобы ты имел возможность раздаривать себя. Ты — сосуд, из которого все пьют. Ты — аккумулятор, который питает лампочки-сердца. Их яркость пропорциональна твоей мощности. Но одна деталь: сосуд должен пополняться, чтобы быть полным: аккумулятор — подзаряжаться, чтобы не потерять свою мощность. Чтобы дарить — нужно иметь.

Работоспособность — это очень важно для любого. Для руководителя — вдвойне. Больше того, без нее, ты не руководитель. Но есть грань, где работоспособность переходит в роботоспособность. Переступать эту грань опасно, особенно комсомольскому работнику. А сколько я знал ребят, вся трагедия которых состояла именно в этом. Год-два назад — интересные люди, сегодня — уже пустота. Они только отдавали, не пополняя запасы ума, энергии, души и сердца. Сутки делились на две большие части: работа и сон. Учеба, книги, театр, семья, спорт - все по боку. Объяснение одно: «Весь день кручусь, как белка в колесе. Набегаюсь, аж язык на плече».

Мне думается, оценивать руководителя нужно не по тому, сколько он работает, а по тому, как работает. Уж слишком много времени тратится впустую, без отдачи. И все из-за отсутствия организованности, самодисциплины, четкости.

Язык с плеча снять. Задать работе строгий и четкий ритм и темп, когда каждая минута на учете, каждая минута — делу. Минуты должен экономить не только токарь. Нужна высшая организованность каждого из нас. Нам нужно научиться ценить фактор времени. Только тогда, когда мы станем измерять нашу жизнь итогами каждого дня (не года!), только тогда мы сумеем многое успеть, многое получить, а с этим приобретем возможность дарить.

Мои товарищи

Мои товарищи по оружию... Конечно же, это очень разные люди. Ах, как мы спорим и ругаемся, когда соберемся вместе! Но когда хочется петь, мы, не сговариваясь, начинаем про: «Заботу нашу такую...».

Мои товарищи очень беспокойные люди. Они всегда в движении. Они многое успевают, многое знают. Но вот гаснет в окнах свет, и они открывают книги. Они засыпают на них, когда в последний раз мигнут им уличные фонари.

У моих товарищей разная внешность. Есть красивые и не красивые. Но я не встречал сытеньких и розовощеких. У моих товарищей плохой цвет лица и синева под глазами: мои товарищи неизлечимо больны... романтикой. Все они заразны. Но — дышите одним воздухом с ними! Заражайтесь романтикой! Это прекрасная болезнь.

А когда мы расходимся по домам, то поем про «яростных и непохожих». О, как горят глаза! Ей-ей, «Бригантина» — комсомольская песня! Ей-ей, «Бригантину» написал настоящий комсомольский работник!

...Идет бюро райкома. Разбираем персональное дело около трех лет не стоявшей на учете. Сидим долго. Большинством голосов восстанавливаем в комсомоле. Двадцатисемилетняя женщина (мать двоих детей) обвела всех глазами и выдавила: «Спасибо, ...Слава!».

И заплакала. Нет, не членам бюро райкома, а ему.

Владиславу Бабешко, комсоргу завода, спасибо. Спасибо, что нашел ее, помог устроить детей в садик, помог с работой, вернул в комсомол, вернул к жизни.

Удивительной он душевной теплоты человек. Чтобы помочь человеку, будет ходить и звонить день, два, неделю. Пойдет на хитрость, будет стучать кулаком и наживет врагов, но своего добьется. И так всегда. К нему тянутся люди. Кристально честный, хрустально чистый человек. Как-то читал он мне свои стихи. О рабочих руках (сам токарем был). Я тогда подумал: «До чего же это, черт возьми, здорово: комсорг — поэт!».

Я знаю, что лучшие из комсоргов, с кем я знаком, очень любят поэзию, а часто и сами пишут стихи. Для себя. И это естественно: должность-то у пас поэтическая: нести людям радость.

...Шли мы с Игорем домой. Вынимая папиросы, уронил он тетрадку. Простую, школьную тетрадку. Я поднял ее и увидел, что она испещрена колонками цифр, таблицами, графиками.

— Что это, Игорек?

— Да, так. Чепуха...

Он рассказал мне о том, что давно вынашивал мысль о реконструкции цеха, где раньше работал начальником смены. Но избрали комсоргом и пришлось оставить затею. А тут уже несколько месяцев цех не выполняет план. Надо помочь как-то. Вот и вспомнил свою старую идею.

— Да здесь же работы на целый отдел! Когда ты это успел?!

— Вечерами... Часиков до 2—3. Месяца три работал. Но теперь — все. Недурненько получается. Завтра иду к «Деду». — Так на заводе уважительно называют директора.

На заводе говорят, что Игорь талантливый инженер. А я знаю, что он талантливый комсомольский работник. (Комсомольская организация завода — лучшая в районе)...

У многих наших ребят есть одна общая черта: голод мысли, потребность поиска. Они инженеры по образованию. Комсорги по должности. Творцы по призванию. Должность требует огромного напряжения, времени. Но инженерная мысль не дремлет. И горит в ночи единственное во всем доме окно.

...Сначала пришла Любовь Марковна, все рассказала о нем и попросила помочь устроить его в институт. Не берут: у парня нет ног. А он хочет непременно в технический. У парня математические способности. А на следующее утро в кабинет въехал и он сам. На тележке, опираясь о пол какими-то штуковинами. Я сразу узнал это красивое открытое лицо. Я часто видел его на симфонических концертах в оперном. Рядом с ним всегда была очень милая девушка, и мне было больно за него.

Я вышел из-за стола, протянул руку. Поздоровались. Он был гораздо ниже меня, едва до пояса. Он подкатился к столу, уперся о него руками и легко, как циркач, поднял свое тело на стул. Потом он долго, чуть с улыбкой рассказывал о себе. Этак иронически о том, как первое время хотел покончить с собой, когда в девятнадцать лет потерял ноги.

Закончил музыкальную школу. Преподавал. Получил права шофера (у него машина с ручным управлением). Учился в десятом в вечерней школе. Закончил. Теперь вот надо в институт.

Я смотрел на него и думал: «Как много ты выстрадал, товарищ. Боль физическая, боль душевная, рухнувшие, казалось, надежды и мечты. Но ты поднялся надо всем этим, боролся, победил. И вот теперь с улыбкой, как о ком-то другом, рассказываешь о себе. Какими мелочными и плевыми в сравнении с твоими кажутся наши житейские беды! На таких характерах, как твой, держится земля:..».

Когда он уходил, я вышел его проводить. Я едва доставал головой до его плеча...

Весной я писал дипломный проект и часто видел его в институте. Всегда в кругу ребят, всегда смеющегося.

Может, проходя по улицам города, вы увидите его. Не задерживайте, ни о чем не расспрашивайте: ему вечно некогда. Одарите его улыбкой, девушки. Поднимите в приветствии руку, парни.

Вы встретились с Человеком.

Предательство — это страшно. Всегда. Но особенно, когда предают друзья. Сегодня мы вывели из состава райкома члена бюро райкома, внештатного секретаря райкома Веселова Геннадия. За то, что «завалил» дело, которое ему поручено. Он был начальником районной оперативной группы. Говорит: некогда было. Говорит спокойно, отрешенно глядя в сторону. И это тот, кто мог работать день и ночь, кто был требователен к себе и людям, кто, получая назначение, сказал твердо: «Сделаю». Тогда его слово было оловом. Но прошлыми лаврами жить нельзя. Шпане стало жить вольготнее. От этого страдают люди. И виновник — ты.

Когда закрылась за ним дверь, установилась гробовая тишина. Так бывает, когда в комнате покойник. Нам было больно смотреть друг на друга и жаль Генку. Наверное, так бывало на фронте, когда сами расстреливали хорошего в общем-то человека за что-то такое, чего простить нельзя.

Когда войдешь к нам в райком, вас остановят, вас притянут к себе десятки очень разных глаз, что глядят на вас со стеньг. Вы прочтете: «Несущие людям радость». Это доска Почета комсомольских активистов района. Групкомсорги, комсорги цехов, члены бюро и комитетов, «прожектористы», комсорги заводов. Шоферы, токари, каменщики, инженеры, офицеры, комсомольские работники.

Василий Новиков, Алексей Харченко, Владимир Карпушин, Горгачев Виктор...

О Горгачеве полгода лежит в столе незаконченный очерк. Это человек необыкновенный. Наш прославленный «прожекторист». Его черты: может вдохновлять, потому что сам — Вдохновение; добьется всего, чего захочет, потому что он — Упорство и Настойчивость; заставит любого поверить в то, во что неистребимо верит сам, потому что он — Фанатик комсомольского дела.

Когда он идет по заводу, с ним уважительно раскланиваются начальники цехов и отделов. Его вызывает на совещание директор завода, поручает такие дела, какие не всякому поручит. А все от того, что «Комсомольский прожектор» на заводе — сила, с которой считаются все. А он его начальник.

И еще один штрих. В прошлом году, когда райком объявил месячник отличного качества продукции, Горгачев уходил в отпуск. Полотпуска он с утра до ночи носился по заводу, организуя этот месячник. Тогда «Прожектор» только становился на ноги. И никто не мог заставить его идти отдыхать.

Мы очень редко говорим друг другу слова благодарности, зато горазды на спрос. А люди-то какие есть!

...Наташа — комсорг. Комиссар оперативной комсомольской группы. Когда в нашем кругу произносят это имя, так и жди, что кто-нибудь непременно уважительно протянет: «О, Наташа — это...». И такое на лице изобразит!

Наташей восхищаются все, даже те, кто ни разу ее не видел. Восхищаются заочно. По восторженным рассказам знакомых. Девушка — комиссар. Гроза хулиганов и всяческой шпаны, друг слабых и беззащитных, яростный враг любого зла и несправедливости. Одно слово — комиссар.

Нет, она не поражает внешностью. На ней нет ни кожаной куртки, ни глянцевых сапогов. Движения спокойные. А профессия — самая мирная на земле: врач. Но вглядишься внимательно, — и тебя остановят ее глаза. Очень спокойные, внимательные, чуть-чуть утомленные, они излучают мягкость и силу, волю и доброту.

Человек с самой мирной профессией ведет боевую, напряженную жизнь. И уж так, видно, встала она поперек дороги хулиганью, что решили «убрать» они ее...

...Только что кончился шумный дождь. Сыро и неуютно. Когда идешь по пустынной ночной улице, каблуки стучат по асфальту уж слишком звонко. Второй час ночи. Наташа спешит из штаба домой. Вот и ее подъезд. За дверью темнота. Наверное, опять перегорела лампочка. Легко и быстро поднимается Наташа по лестнице. Еще несколько ступенек — и вдруг легкий толчок в спину. И ничего не видно и не слышно. Страшно. Наташа не останавливается, только слышит, как внизу хлопает входная дверь. А может, это только показалось? Глупый страх? Нет, не показалось. Дома Наташа снимает пальто и холодеет: оно располосовано сзади чем-то очень острым. Понятно: промахнулся...

Мама плачет. Сколько раз говорила: «Смотри, Наташенька, худо все это может кончиться». И только сейчас поняла Наташа, насколько серьезно было предчувствие матери...

Устала Наташа. Трудным был сегодня день на работе. А вечером было совсем горячо. А тут еще у ребят нелады. У одного в школе дела не клеятся: надо помочь. Другому помочь труднее — сердечная драма. И все это твое, комиссарское дело, твоя забота. И, наконец, этот случай в подъезде... Может, в отставку, комиссар? И устала, да и возраст-то в общем, уже давно не комсомольский. Манит давнишняя страсть: сцена в Доме культуры. Пора думать и об аспирантуре...

Я читаю эти первые наброски очерка годичной давности о Наташе Мустафиной и вновь думаю: «Что движет этим человеком?». Это не так уж просто, объяснить. Наташа—человек с большими запросами, сложной судьбой. Но сколько ни говори, все сольется в одном слове: долг. Долг коммуниста.

Недавно Наташа получила повышение по службе. Из комиссаров отряда № 6 произведена по решению бюро райкома районным комиссаром.

Что сулит ей это повышение? Новые трудности, новые опасности, а, возможно, и наказание? Так уж повелось: мы больше горазды на спрос, чем на добрые слова друг о друге.

Гордость

Хельсинки, VIII Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Фестиваль — не веселая ярмарка, а битва. Битва идей. Вспоминается хмурая обстановка первых дней и ледок недоверия финнов: какие они, красные? О чем будут говорить, к чему призывать? А «красные» никого не хватали за грудки, не кричали на улицах коммунистических лозунгов, не совали в руки коммунистической литературы. Они побеждали песнями и плясками, на футбольном поле и гаревых дорожках. И это была лучшая пропаганда коммунизма. Таяли сердца недоверчивых, улыбчивее становились лица.

До поздней ночи звучат на улицах разноязычные песни, но слышнее всех наши, советские, русские... У каждого народа свои танцы. Но зажигательнее нашей русской пляски я не видел. И в этом убедились не только мы. Популярность советской делегации огромная. Каждый стремится попасть на «Грузию», ставшую фактически второй штаб-квартирой фестиваля.

Антифестивальщики беснуются. Пущено в ход все: подкуп, шантаж, наняты сотни крикунов-свисталыциков. Враги стараются вовсю. Нервы— в кулак. Евтушенко пишет:

Фестиваль победил. Он не мог не победить, потому что его идеи всесильны.

Скупые блокнотные записи. Фестиваль глазами одного человека — это ничтожная доля того, что было...

29 июля.

Открытие фестиваля па олимпийском стадионе. Стадион забит до отказа. Фанфары... Начинается торжественное шествие. Солнце брызжет радостью и смехом. Над Хельсинки кружат самолеты с лозунгами и флагами. Тысячи разноцветных шаров. Грохочут оркестры. Красотища! И вдруг, как на зло, холодный северный дождь. На поле стадиона появляется советская делегация. Стадион взорвался. Общее громоподобное: «Мир—Дружба!», «Рауха—вюставьюс!».

В красных рубахах и кофтах идут по полю стадиона семьсот молодых из страны мира и труда. Под красней рубахами — красные в доску души. Идут гордые, смелые, веселые, и трибуны стоя приветствуют их.

30 июля

Знакомимся с Хельсинки. Симпатичный город. Поразительная чистота, уютно. Много интересного. Расспрашиваем шофера нашего автобуса о житье-бытье. «За сутки в больнице — 2000—2500 марок; за каждый осмотр 1.000 марок кроме этого... Из-за гриппа в больницу не ходим — лечимся народными средствами (прием у врача — до 2000 марок). 1 кв. метр жилья стоит 1000 марок в месяц. Налоги составляют до 25 процентов заработка. Наш шофер зарабатывает около 50 тысяч марок...»

Рассказываем о том же самом у нас. Смотрит — не совсем доверчиво.

После обеда на «Грузии» — встреча. Сирия, Ирак, Иран, Судан, Ливан... Выступают руководители делегаций всех этих стран. Очень тепло говорят о Советском Союзе, о советской молодежи.

Суданец: «Как только вступили на борт вашего корабля, мы почувствовали, словно находимся на родной земле».

Ливанец: «Советский Союз превратил человека в человека в полном смысле этого слова.

Что и говорить, прекрасные слова. А сколько их было сказано! Обстановка те просто дружественная — горячая.

А ночью пьяная толпа антифестивальщиков пыталась дебоширить у нашего пресс-центра «Спутник». Коммунисты Хельсинки заявили президенту: - если полиция не обеспечит безопасности советской делегации, коммунисты возьмутся за это сами».

31 июля.

День дружбы финско-советской молодежи. Советские делегаты разъезжаются по всей Финляндии. Мы едем на автобусе в рабочий городок медного рудника Оултокумпо. Семьсот километров. Едем всю ночь. Весь день нас таскают организаторы этой встречи по разным учреждениям, а с людьми поговорить не дают. Дело в том, что не все молодежные организации за фестиваль, потому такой прием. Нас принимает «Союз трезвенников» (ничего себе «организация»!). Работают под - лозунгом: «Трезвый и бойкий — он не шатается и не валяется!» Лозунг — будь здоров!

Возит и показывает нам все лидер этого союза. Его зовут господин Синерво. В конце дня наши парни стали между собой звать его «господин Стерва». А что, это точно: так и метит сорвать нашу встречу с молодежью. А она должна быть вечером, в лесу, в восьми километрах от городка. «Если дождя не будет (!) — молодежь соберется. Ну, а если...». А погода здесь, как капризная женщина: не поймешь, что ждать от нее в следующую минуту. Вот и смекай!

Но встреча прошла отлично. Дождь был. Собралось человек сто с лишним. По слякоти. Тем ценнее! Качали девчонок на качелях, пели. Все отлично. Даже господин Синерво разошелся: пел вместе со всеми, хороводил у костра...

3—4 августа.

Приехал Юрий Гагарин. Наверное, весь город собрался на площадь. Давка - невообразимая. Каждый старается пробраться к нему поближе. Мы, советские, ходим, как именинники. Это же наш ровесник!..

...Сегодня вечером был на советском национальном концерте во Дворце спорта. Успех колоссальный! Особенно у воронежцев. Горд.

После концерта, у автобуса — снова песни, снова пляска. Финны распахнули окна. А вокруг — толпа в несколько сот человек. Воронежцы влезают на автобусы. И на крыше — гопака, русскую! Финны потрясены. Покорены. Обнимают нас, целуют. И это степенные финны! А воронежцы «работают» вот таким образом с шести-семи утра до часу-двух ночи. Пятнадцати-восемнадцатилетние мальчишки и девчонки. Из трудовых резервов.

5 августа.

На олимпийском стадионе. «Праздник грации, красоты, спорта». 1. Концерт. Снова успех воронежцев. Стадион беснуется. О, теперь мне окончательно ясно: воронежцы растопили сердца «холодных» финнов.

II. Спортивные массовые выступлений. Красиво. Наши, как всегда, на высоте. Футбольный матч «СССР — Франция». Такого я еще не видел. Вой — невообразимый. Трещотки, трубы. А у французов даже целый оркестр. Наши спартаковцы победили — 3:1. Зрители бегут к футболистам, поздравляют. А вон и воронежцы высыпали на поле и бегут с цветами к футболистам. Не успели: футболистов уносят на руках. А стадион, увидев воронежцев, скандирует: «Воронеж! Воронеж!» И ребята снова пляшут и поют. Теперь уже их уносят на руках. Это сверх программы.

После обеда был на играх наших волейболистов. Проиграли. Обидно. Это первое поражение наших, на котором я присутствовал.

Вечером — в театр. «Вечер финского, французского, венгерского и русского балета», Рябинкина — на «бис».

6 августа.

Закрытие фестиваля. Цветы и улыбки финнов. Приветствия. «Рауха — вюставьюс!» (Мир — Дружба!), «Китос — нянемин!» («Спасибо — до свидания!») «Китос, Хельсинки!».

Радостно и немножко грустно. Необозримое людское море. С десятков эстрад — песни, песни. Вон в свете юпитеров на ломаном русском негр поет «Бухенвальдский набат». Голос — как медная труба. Мороз по коже.

Вечером — фейерверк. Небо цветет сказочными огнями. Пусть пушки гремят только на праздниках!

Завтра — домой. Ах, как мы истосковались по дому. Как хочется на Родину, в родной Новосибирск...

Родина... Сколько б раз я за границей ни был, сколько б раз ни уезжал из дома, сердце екает, когда позади остается полосатый столб с четырьмя буквами «СССР», и родной парень в зеленой форме. Мелькают те же березки, сосны, травы. Те, да не те. И небо, и звезды — не те. Звезды светятся каким-то холодным светом, и небо черное, бездонное. Бродишь по чужим старинным городам, а в мыслях невольно сравниваешь со своим городом-подростком. Может, и есть где красивей города, только я не видел. Ходишь — смотришь. Любопытно. А придешь в гостиницу, потушишь свет, ляжешь — и, кажется, слышишь полевые вздохи, разные запахи. Снятся родные лица, слышится родная речь.

Родина... С детства мы поем о ней песни, читаем стихи, с сотнями интонаций произносим это слово. А понимать начинаем только тогда, когда окажешься на чужой стороне, за тысячи километров от дома. Никогда я не думал раньше, что все привычное и даже чуточку надоевшее может обернуться такой несказанной тоской. Никогда не думал, Россия, что разлука с тобой так тяжела.