У читателей этой книги наверняка возникнут разного рода вопросы, в том числе такие, которые следует упредить.

Прежде всего надо сказать, что это не монография в ее классическом варианте, когда разделы, главы и параграфы строго подчинены какой-то одной авторской идее, жестко взаимоувязаны ею между собой и представляют в совокупности некий монолит гипотез, посылок, понятий и категорий, обобщений и выводов в рамках одной науки – философии или истории, социологии, психологии и т.д. В данном случае исследование строится прежде всего по объекту – молодежь. Поэтому в поле зрения находятся коренные и более общие закономерности и тенденции, сущности первого, второго порядка и т.д. Выбор предмета познания субъективен. Я говорю о воспитании, межпоколенческих отношениях, молодежной политике и т.п., потому что хочу писать именно об этом. Но это лишь часть тех сторон и свойств молодежи как объекта.

В подзаголовке книги написано «Философия. История. Теория», хотя сюда можно было бы добавить еще психологию, социологию, юриспруденцию, политологию, геополитику. На мой взгляд, это естественно. Один и тот же объект может быть предметом познания различных наук. Все зависит от того, насколько он многогранен. Молодежь - это чрезвычайно сложное социально-демографическое явление, подлежащее изучению со стороны многих наук во многих аспектах жизнедеятельности (экономика, политика, культура, образование, различные направления воспитания и т.д. и т.п.).

Идеальной стройности материала в моей книге нет и потому, что я никогда не стремился к созданию строгой и завершенной системы своих научных взглядов. Мне кажется это бессмысленным. Поражаюсь ученым мужам, которые годами придумывают одно за другим понятия, категории, термины, выстраивают из них иерархию, в поисках методологической строгости устанавливают их взаимосвязь и взаимозависимость, часто теряя из виду то, что вся конструируемая ими система никак не сообразуется с действительностью, повисает в воздухе, не принося никому никакой пользы, кроме удовольствия самому автору: он создал «свою» систему. Ну, допустим, создал. Что дальше?

Впрочем, поскольку таких ученых мужей не так уж мало, то и «систем» оказывается достаточно. И вот эти ученые мужи начинают изучать труды друг друга, собираться на семинары, симпозиумы и конференции в разных городах и странах, спорить меж собой, издавать по этому поводу книги. И все это называется ими наукой. Но кого эта наука научает, кроме самих творцов абстрактных схем? Кому она, кроме них, нужна, если жизнь – сама по себе, а обособившееся сообщество людей, полагающих себя учеными, - само по себе? Жизнь постоянно посрамляет создателей абстрактных систем и «оригинальных» теоретических конструкций.

Интересно бы знать, как выглядит в глазах таких ученых Сократ, который никогда ничего не писал, не имел никакой философской «системы», большую часть времени проводил на площадях, в палестрах, вступая в беседы с любым, кто желал поговорить с ним. Сократ учил всех, кто умел слушать и хотел учиться. Будучи мудрецом, он считал себя не учителем мудрости, а всего лишь человеком, способным пробуждать в других стремление к истине. Он жил среди людей и ради людей – ради жизни, практики.

Со времен Сократа человечество узнало неимоверно много. Но стали ли мы понятливей? Стала ли человеческая мудрость хоть в чем-то глубже, чем у Сократа и в его времена? Наблюдая некоторых своих коллег, я иногда сомневаюсь в этом…

Тем самым я, конечно же, ни в коей мере не хочу сказать, что ныне живущим и будущим поколениям не надо выдвигать новые гипотезы, анализировать, синтезировать, прогнозировать, строить новые теории. В том числе и по поводу молодежи. Быстротечное время ставит не только проблемы и вызовы, но выдвигает и прямые угрозы существованию как отдельных стран, так и человечества в целом. Без науки тут не обойтись, это ясно. Иронизируя по поводу абстракционизма и оригинальничания в науке, я имею в виду крайние подходы, когда забывается, что наука существует не сама по себе и не ради самой себя; что она в свое время выделилась из практики и существует для ее нужд. Как бы ни совершенна была любая теория и «система», они лишь приближение к истине. Каждый из нас имел бесчисленные возможности убедиться в том, что критерий истины и в самом деле - практика.

Мне кажется, что читатель обратит внимание на то, что книга по сути своей концептуальна, не говоря уж о том, что в ней предлагается несколько концепций, на которые я смотрю как на очень практичное дело. Воспитание и обучение молодежи, молодежная политика в России «хромают» именно потому, что общество и государство не имеют в этих (как и во многих других) областях обоснованных и внятных концепций. Насколько хороши (или наоборот, неудачны) предлагаемые мною концепции – это другой вопрос. Но, повторяюсь, считаю, что такого рода работы чрезвычайно необходимы практике, нужды которой я постоянно держу в голове, когда принимаюсь за какой-нибудь проект, пишу статью или книгу. Зачем данный труд? Чем и кому он полезен? Как будет использован? Что могу сделать лично я для того, чтобы он был использован и принес пользу как можно скорее? Эти вопросы крайне волновали меня всегда. Не случайно.

Мой путь в науке, в исследованиях молодежи складывался именно так: от практики – к теории и обратно, - к практике, которая поверяла мои теоретические взгляды на истинность.

С молодежью и ее проблемами я, будучи совсем молодым, столкнулся в те годы, когда в течение нескольких лет был комсомольским работником – на стройке, в райкоме, в ЦК комсомола. Тогда я понял, что теория и практика, образуя одно целое, как душа и тело, постоянно спорят между собой и бывают «правы» лишь на какое-то мгновение. Как практическому работнику, так и исследователю, если они рассчитывают на успех, совершенно необходимо быть «внутри» этого «целого» и ни в коем случае не занимать однозначно сторону теории или практики. Как раньше, так и сейчас меня в равной мере интересовали и интересуют философия и действительность, теория и практика. И чем больше я увлекался наукой, чем больше занимался теорией, тем больше меня занимал вопрос о том, насколько актуальна и реалистична та или иная моя идея. С годами у меня выработался взгляд на науку, как на своего рода «социального диагноста» и «карету скорой помощи», которые для того и существуют, чтобы мчаться в ту сторону, откуда раздаются призывы о помощи, всматриваться в те стороны, вслушиваться в те звуки жизни, от которых может исходить нездоровье. Стремление анализировать реальные социальные процессы, искать новые идеи и предлагать меры для их совершенствования породила и развила во мне совершенно неестественное для многих т.н. «академических» ученых стремление искать именно те идеи, которые тут же могут быть использованы в практической деятельности. Хорошо это или плохо, не берусь сказать однозначно. Но с какого-то момента это стало свойством моей натуры. Оно еще более усилилось, когда я в 1977 году перешел на профессиональную научную работу в Научно-исследовательский центр, который обслуживал деятельность ЦК комсомола, управлявшего огромной молодежной организацией численностью в 40 миллионов человек. Именно так: обслуживал.

Здесь не место рассказывать о том, чем был комсомол в жизни «того», советского общества, которое ныне одни бездумно восхваляют, а другие нещадно хают. На мой взгляд, те и другие в своих суждениях впадают в крайности. И происходит это во многом потому, что ни те, ни другие и ныне не понимают природу и механизмы функционирования, достоинства и недостатки, преимущества и пороки общества, в котором они жили. Потому прошлое одним теперь видится сплошь «светлым», другим – исключительно «черным». Вопрос, понятно, чрезвычайно сложный, потому я не буду сейчас рассуждать об обществе в целом, а скажу несколько слов всего лишь об одном из звеньев его политической системы – о комсомоле.

Даже те, кто родился и вырос в СССР, был комсомольцем, но не работал в комсомоле на всех «этажах» управления им – от первичного звена до ЦК; тем более не изучал его, как я, не могут себе и представить, насколько мощной и влиятельной была эта организация. Даже я, написавший в свое время о комсомоле немало статей, несколько брошюр и книг, понимаю это до конца только сейчас. Да, сегодня в России вроде бы полная свобода, идеологический, политический и организационный плюрализм. Во всяком случае, только на федеральном уровне существуют сотни разного рода молодежных организаций. Каждая из них по отдельности может «что-то». Но если говорить всерьез – не может практически ничего. И даже если деятельность всех этих организаций можно было бы каким-то образом суммировать и оценить совокупно, то это было бы жалкое подобие того, что в свое время мог делать и что в действительности делал комсомол. Подчеркну: комсомол был общественно-политической организацией (в какой мере – другой вопрос), реальным звеном политической системы общества, реальной общественной властью. Решения, которые принимал комсомол по вопросам жизни молодежи, существенно влияли на эту жизнь, да и общества в целом.

Говорю это к тому, что работать «на комсомол», «на Цека» было почетно и выгодно. Для меня важным было то, что те идеи и рекомендации, которые получали одобрение ЦК, тут же приобретали статус политических решений и на наших глазах претворялись в действительность. А что может быть важнее для исследователя, для социолога?.. Не стану даже упоминать о множестве неприятных сторон работы на политический орган, о пороках комсомольского и партийного аппарата – их на самом деле было немало. Но возможность видеть свои идеи востребованными и реализованными, в конце концов, для меня перевешивала все.

Некоторых читателей, возможно, удивит резкость моих оценок и выводов по поводу прошлого и они найдут в этом противоречие с только что сказанным, упрекнут меня в непоследовательности. Но так я говорил и писал всегда – и тридцать, и двадцать, и десять лет назад. Так говорю и пишу сегодня. Для честного и объективного исследователя (а я считаю себя таковым) не суть важно, в какие времена и для кого он пишет, главное – чтò и кàк он говорит. Выше всяких идеологий, выше идеализма и материализма я всегда ставил и ставлю реализм. Для меня это исходный пункт в науке. Насколько это возможно для человека, я стараюсь быть объективным, то есть выражать свои мысли по здравому смыслу, без какой-либо их окраски предвзятыми суждениями, на которые толкает любая идеология и любое мировоззрение – хоть идеалистическое, хоть материалистическое. Я думаю, что реализм – это нечто среднее, лежащее между идеализмом и материализмом и в какой-то мере примиряющее их. Если бы в мире не было достаточно людей просто здравомыслящих, выступающих против всякого рода войн, в том числе научных, мировоззренческих, религиозных, а были одни «приверженцы», «сторонники» и фанатики идеологий и мировоззрений, то они бы уже давно перебили друг друга. Реалисты стремятся уладить противоречия и конфликты из соображений непрактичности их разрешения путем агрессий и войн. Реалисты – это оптималисты, постепенцы, эволюционисты. Я отношу себя к их числу, хотя совершенно не исключаю, что в определенный момент истории или развития социальных процессов возможны и даже необходимы «ускорения» и революции.

Наука и литература советских времен, когда властвовала (порой с предельной жестокостью) коммунистическая идеология, сохранили свою сущность и помогли обществу сберечь основы духовности, а народу – душу именно потому, что во все годы, несмотря ни на что, во всех сферах жизни присутствовал и сохранял себя слой реалистов. Если диссиденты дразнили народ и олицетворяли собой в основном разрушительную функцию, то реалисты в то же самое время просто добросовестно «вкалывали», не столь резко и обнаженно, но тоже сообщали обществу свои мысли о нашем житье-бытье. И мне эта работа кажется более важной и значительной. Потому что это работа позитивная, созидательная.

Далеко не все из обществоведов того времени были зашорены идеологически и заангажированы политически, как это пытаются сегодня представить. Да, мы служили, но не прислуживали. Служили обществу, Родине, «эпохе гласности», идее «перестройки». Стоит заметить к тому же, что в восьмидесятые годы, когда я руководил Научно-исследовательским центром, коммунистическая идеология уже не была столь жесткой и суровой, как при Брежневе, не говоря уж о Сталине, она тяжело болела. В конце восьмидесятых в комсомоле, как и в обществе в целом, уже не было сильных политических идеологов; существовал реально сонм имитаторов. Масштаб комсомольских руководителей и работников буквально за пять-семь лет как-то мгновенно и катастрофически измельчал. Коридоры ЦК комсомола, его идеологического отдела и большинство кабинетов четвертого этажа, где размещались секретари ЦК, заполняли люди из разряда «не пойми – кто». Тусклые. Скучные. Постные. Слабо образованные. Не романтики, нет. Они называли себя прагматиками, но на самом деле были расчетливыми эгоистами, циниками. Все, что им несомненно удалось сделать блестяще, так это растащить собственность распадавшегося и сознательно разваливаемого ими комсомола. Впрочем, это другой разговор, который не имеет никакого отношения ни к идеологии, ни к науке…

Во многих отношениях идеологами развития комсомола, воспитания, развития и жизни молодежи в те годы фактически стали ученые-молодежники и прежде всего нашего Научно-исследовательского центра, а лучше сказать - Центр в целом. Ибо все зарождавшиеся идеи, прежде, чем они начинали продвигаться в общественное сознание через средства массовой информации, коллективно и тщательно обсуждались в отделах нашего Центра, на заседаниях Научного совета, в состав которого входило около 30-ти блестящих исследователей. Мы собирались иногда по несколько раз в месяц и вели по-настоящему научные, страстные споры…

Назову некоторые из этих идей.

Прежде всего это идея демократизации комсомола, по поводу которой мы подготовили для ЦК специальный доклад. Суть его состояла в том, чтобы трансформировать союз в качественно иную организацию с целью сохранения огромной и мощной инфраструктуры для ее дальнейшего использования в работе с молодежью (издательства, газеты, журналы, туристическое бюро «Спутник», Дома молодежи, школы обучения кадров и т.д.). Обсуждение названного доклада на Секретариате ЦК продолжалось с перерывами около 6 часов. Многие наши предложения были поддержаны, они не спасли комсомол, но хотя бы смягчили его уход с общественно-политической сцены. Кроме всего прочего, было уже поздно… Мы выдвинули идею развития социальной функции комсомола, которая долгие годы находилась в «замороженном», «законсервированном» состоянии. Это повлекло за собой активизацию работы молодежных жилищных комплексов, центров информации, разного рода социальных служб (занятости, психологической реабилитации и т.п.) для молодежи и т.п. Мы обосновали идею организационного плюрализма в молодежном движении, которая означала «зеленый» свет в развитии неформальных объединений молодежи, вокально-инструментальных ансамблей и т.п., находившихся в полуподпольном, а то и подпольном положении в зависимости от меры политизированности их лидеров и деятельности. Мы предложили идею диалога поколений, как способа смягчения и устранения межпоколенческих отношений, которые в те годы обострялись с каждым днем. Мы выдвинули идею равноправного партнерства комсомола с партией как средства преодоления традиционного, десятилетиями складывавшегося взгляда на молодежную организацию исключительно как на «подсобный инструмент», «средство», «резерв» и «помощника». Наконец, мы обосновали идею государственной молодежной политики, заставившую заговорить о положении и проблемах молодежи все общество снизу доверху.

И это далеко не все идеи, которые мы буквально за пару лет с помощью сотен статей и книг вбросили в научную среду и общественное сознание и которые наполнили его. Говорить о молодежи и молодежной политике стало, в хорошем смысле, модно и это делали все газеты, журналы, редакции радио и телевидения; к этой теме все больше пристраивались политики и государственные мужи, не говоря о комсомольских работниках всех рангов. Не отдавая себе отчета, они мыслили нашими мыслями, говорили нашими словами и нашим языком, употребляли наши понятия и выражения, возникшие в наших головах, осмысленные в ходе дискуссий в нашем Центре.

Сейчас рассказывать обо всех этих идеях даже неловко, ибо всякий может сказать: «Что за «идеи»? Комсомола уже нет; партнерские отношения молодежных организаций с партиями – реальность, их ориентация на решение социальных проблем молодежи – главное, а часто и единственное, чем они занимаются; молодежная политика тоже реальность. Сегодня – да, пятнадцать лет тому назад все было наоборот.

Не надо забывать: разрушительному этапу «реформ» предшествовала недолгая эпоха романтической перестройки общества, когда слово «перестройка» употреблялось без кавычек и малейшей иронии, звучало как вдохновляющий девиз и высочайшее веление времени. Нечто действительно устаревшее и отжившее должно было кануть в Лету, нечто живительно новое должно было войти в нашу жизнь, в том числе в жизнь молодежи, дать этой жизни новые смыслы, стимулы и импульсы, двинуть ее дальше, вперед, к лучшему. И все, что я перечислил в качестве благородных и продуктивных идей, что сейчас звучит банально и смешно, тогда было именно идеями, причем идеями совершенно неожиданными, действительно новыми и уже потому опасными для их авторов и носителей, о чем будет сказано в книге. Внося свои записки в ЦК комсомола, публикуя статьи и книжки, выступая на радио и по телевидению, мы всякий раз сильно рисковали… Нет, слава богу, не головой – политическая атмосфера в обществе была уже иной, окрашенной в тона горбачевской «демократизации» и «гласности», - но наверняка – своим душевным спокойствием, партбилетами, с которыми тогда еще никто не собирался расставаться, научной карьерой, сломать которую в те годы означало сломать всю жизнь и судьбу. Это надо понимать.

Особенность моего положения заключалась в том, что я был не только исследователем, «генератором» практически всех названных и других идей, но руководителем довольно крупного научного учреждения (в те годы в Научно-исследовательском центре было свыше 30 отделов, секторов, лабораторий, более 220 сотрудников, в большинстве докторов и кандидатов наук). Каждая из этих идей по мере ее вызревания становилась для меня научным проектом, который я считал своим долгом довести до стадии реального воплощения, до каких-то конкретных и ощутимых для молодежи и общества результатов. В те годы я писал о том, что хотел делать, и делал то, о чем писал. Судьба благоволила мне. Большинство из моих личных и наших общих идей оказались не просто «рабочими» в том смысле, что их «в принципе» можно использовать, но по-настоящему «работающими». То есть все они в той или иной мере были реализованы на практике еще в те годы, некоторые продолжают «работать» и приносить пользу поныне.

Конечно, с точки зрения качества (научной новизны и практической полезности) «вес» этих идей и всего, о чем я писал в разное время и что представлено, в частности, в данной книге, различен. Многие десятки статей, опубликованных мною в газетах и журналах, были исполнены в публицистическом стиле. Их особенность, однако, состоит в том, что я популяризировал не чужие, а свои научные идеи, стремясь довести их до сознания как можно большего количества людей.

Мне кажется, что читатель обратит внимание на то, что материал книги изложен разностильно, как бы на двух языках – так называемом «научном» – сухом, формально логичном, в научных терминах и категориях, не всегда понятных непрофессионалу; и на языке публицистическом, эмоциональном, когда кажется, что наука исчезает (хотя на самом деле это не так), зато мысли становятся доступными любому.

Частично это разностилье объясняется тем, что книга состоит не только из разделов и глав, которые написаны для данной публикации. В ней есть также несколько материалов, уже опубликованных ранее в других научных изданиях, в том числе в газетах.

Но дело не только в этом. Я глубоко убежден, что исследователь–обществовед должен излагать свои мысли с предельной простотой и доступностью, не злоупотреблять специальными терминами, не щеголять иностранными словечками, которые уже и без того засорили русский язык. Я старался и стараюсь писать именно так, хотя это удается далеко не всегда.

Проблема языка в науке (когда речь идет не о естествознании и технике, а о социальном знании) имеет огромное значение. Обществоведы добывают знание не для узкого круга, а для общества, для миллионов; ни одна социальная идея не может воплотиться в массовое явление, пока она не овладела сознанием масс. Язык обществоиспытателя – не абстрактная конструкция категорий, понятий и терминов для пользования ими в узком кругу посвященных, а нечто возникающее из реальных и живых потребностей, печалей и радостей, вкусов и ценностей вчерашних и нынешних поколений, то есть широчайших слоев людей, близких к земле, к повседневной жизни. И если т.н. «научный язык» превращает добытые на деньги этих людей знания в скопище непонятных для них слов, то это убивает всякое уважение к такой науке и отвращает от нее.

На мой взгляд, совершенно прав был Д.И.Менделеев, когда утверждал, что «…справедливость требует не тому отдать наибольшую научную славу, кто первый высказал известную истину, а тому, кто умел убедить в ней других, показал ее достоверность и сделал ее применимою в науке», что «справедливо считать творцом научной идеи того, кто не только признал философскую, но и реальную сторону идеи, который сумел осветить вопрос так, что каждый может убедиться в его справедливости, и тем самым сделал идею всеобщим достоянием…». Обратим внимание на то, что эта мысль высказана великим естествоиспытателем, «чистым» теоретиком, автором одного из величайших, фантастически сложных открытий в мировой науке. Что же говорить тогда о тех, кто изучает общество и пишет для общества, для миллионов «простых людей»?

Мне скажут: Кант и Гегель писали скучно. Да, но гениально. Я не об исключениях, не о философах, историках, социологах, политологах и т.д., которых в каждой науке и истории человечества единицы; я говорю о нашем брате – о профессорах и доцентах философии, истории, социологии, политологии и т.п., которых в России многие десятки тысяч. Давайте вспомним, кстати, и о гениях, чей словарь, язык и стиль были тем не менее столь же гениальны, как их идеи и мысли. Например, о таких знаменитых философах как Ф.Ницше, Н.А.Бердяев, говоривших о сложнейшем просто и с такой страстью, что порядок их слов превращался в музыку, за которой не только понимается, но видится, чувствуется личность, нашедшая для своих мыслей единственно верные слова и превратившая их в бессмертные афоризмы.

Эмоциональность некоторых материалов книги имеет и еще одно объяснение. Мой путь в науке был совсем не прост. По поводу того, чтò и кàк я писал и говорил, много раз возникали жестокие коллизии, стоившие мне многих нервов.

В жизни вообще, в науке особенно ничего не дается само собой. Наука – это адски тяжелый, а в идеологизированном обществе – и опасный труд. Наука – это страсть; бесстрастный человек никогда не прикует себя к стулу и письменному столу на долгие годы и всю жизнь, он никогда не достигнет ничего полезного всем. Наука – это борьба, порой жестокая, как говорится, «до боли и крови». В моей практике все это случалось многократно. Например, с идеей все той же молодежной политики, по поводу истории становления которой в нашей стране я специально уделил в этой книге отдельную главу, хотя мог бы написать психологический роман, в котором хватило бы места для множества действующих лиц, их дружбы и ненависти, чести и коварства, адских мук творчества и уныния от неудач, слез торжества победы и желания умереть. В данном случае я выступаю всего лишь как бесстрастный хроникер. И только внимательный читатель найдет между строк нечто большее, чем даты, цифры, факты, события…

Драматично происходило восстановление в своих правах воспитания молодежи в системе российского образования, которое было изъято из школ и вузов «реформаторами» в 1992 году. Воспитанию в книге отведен целый раздел. Но о том, как проходила и чего стоила борьба, по этому поводу не сказано ни слова. Между тем, эта история тоже тянет, по крайней мере, на захватывающий душу рассказ…

Представьте ситуацию, какой она была. Из школ и вузов выкинули воспитательную функцию. Это означало, что в России не стало полноценного образования, а только обучение. Общество безмолвствует. Пользуясь тем, что Научно-исследовательский центр должен был готовить очередной доклад Правительству РФ о положении молодежи, я предлагаю посвятить его проблеме воспитания, чтобы открыть глаза Правительству на совершенную «реформаторами» ошибку. Руководство Госкомитета по делам молодежи упирается, не соглашается: опасно. Даже в прессе уже никто не употребляет слово «воспитание». Это – «по старому». Все говорят «адаптация». Это – «по новому». Наконец, нехотя соглашаются: пишите. Десятки специалистов работают в течение нескольких месяцев. И вот доклад готов. Его выносят для обсуждения на заседании Правительства. Это – большая надежда, почти победа. Председательствует В.С. Черномырдин. Выступают министр обороны РФ П. Грачев, министр образования В. Кинелев, первый вице-премьер В. Сосковец. И в один голос заявляют: «Доклад очернительский. С молодежью – никаких проблем. Все идет, как надо». Обсуждение прекращается. Тиражирование доклада и его рассылка в комитеты по делам молодежи настрого запрещается. Поражение. Конфуз. Через пару дней собирается Коллегия Госкомитета РФ по делам молодежи, чтобы обсудить это «ЧП». Все в шоке. Я – член Коллегии. Председатель Госкомитета спрашивает меня: «Что делать?» Я отвечаю известными стихами: «Чтоб зло пресечь, собрать все книги, да и сжечь»…Но! Через пять лет Министерство образования РФ восстановило образовательную функцию в школах и вузах. В нашем вузе прошла первая за 10 лет Всероссийская конференция по проблемам воспитания, где я выступал с докладом…

Такого рода историй наберется около десятка.

Можно, конечно, сказать, что все это – страсти-мордасти, мелочи и чушь. Но нет. Это – жизнь. Кто знает, как болит и как кричит от боли душа, тот поймет меня. Боли физические ничто в сравнении с душевными. Разумеется, если у тебя есть душа и она дышит в твоем интеллекте… Что есть наука? Это новаторство. Там, где нет новых идей, новых мыслей, новых выводов, новых рекомендаций, новых прогнозов, там наука утрачивает практическое значение и становится пыльным архивом, а ученые идут в «челноки» и дворники. В науке важны приоритеты, в социальной науке – особенно. Ибо «идеи носятся в воздухе». Кто есть «отец» идеи, кто «запустил» ее в общественное сознание, кто «опустил» ее на «землю», показал прикладное значение и заставил работать – тот пионер, тот новатор, тот «генератор». Тот и есть, собственно говоря, ученый. Этим ученые и отличаются один от другого. Один просто ходит на работу, называясь ученым, другой известен, третий знаменит, четвертый – выдающийся, пятый – великий. Ученый люд честолюбив. Честолюбие можно считать и пороком. Но это тот порок, который является источником достоинств. Честолюбец обыкновенно нескромен умом. За это его можно корить и попрекать. Но из-за этой самой нескромности только и случаются открытия – большие и малые. Другое дело, что глупых людей честолюбие делает еще более глупыми, тогда как умного человека честолюбие побуждает выделиться среди других умом или силой, сделать то, что все считали прежде невозможным, о чем даже не думали и не догадывались…

К сожалению, масштаб и уровень исследований молодежи в нашей стране резко снизились и идут на спад. Творческий потенциал, накопленный за последние три десятилетия на данном научном направлении, за годы «реформ» в основном уже утрачен. Сегодня наиболее серьезные исследования по этой проблематике осуществляют в основном ученые, скажем так, «зрелого» и «перезрелого» возраста, причем подавляющее большинство из них уже давно ушли из этой научной сферы, изучение молодежи для них стало делом случайным, побочным. Идущих им вослед сорокалетних исследователей – единицы, тридцатилетних и молодежи – тем более. Поиском и выращиванием новых талантов сегодня никто не занимается. И все же хочется верить, что они есть, живут где-то рядом и их час еще впереди, они продолжат в науке то, что по сути дела начинали и делали мы.

В эти минуты, когда заканчиваю редакцию рукописи и готов, наконец-то, поставить в ней последнюю точку, я вспоминаю с благодарностью множество имен тех людей, которые присутствовали в моей творческой жизни, стимулировали ее, делали интересной, насыщенной и духовно богатой. Таких имен – многие десятки. Всех не перечислишь.

Из иностранных друзей не могу не назвать тех, с кем по-настоящему дружил и буду помнить всегда: это Петр-Эмил Митев и Петр Балкански (Болгария), Джим Риордан (Великобритания), Тамотцу Сенгоку (Япония) – знаменитые исследователи молодежи. Из множества российских ученых, о ком думаю тепло и нежно, назову лишь двоих – Бориса Александровича Ручкина и Сергея Ивановича Плаксия. Оба – доктора наук, профессора, прекрасные исследователи. Но в данном случае речь о другом: оба долгие годы были моими заместителями в Научно-исследовательском центре и остаются ими до сих пор, когда я работаю уже в новом качестве. В трудные дни моей жизни (а их было немало) они всегда были и остаются рядом. Как соратники и друзья.

Мы сделали, что могли. Пусть наши преемники попробуют сделать лучше. Пусть отнесутся к нам не как к образцу, но как к соперникам. И пусть помнят при этом мудрые слова: «Чернила ученого и кровь мученика имеют одинаковую цену для неба», которые, на мой взгляд, и возвышают научный труд, и утешают душу исследователя в тяжелые минуты жизни. Ибо труд этот, честно говоря, в сущности своей является ничем иным, как формой изощренного самоистязания, добровольной пыткой.

Люди, перед которыми я прежде всего и ниже всего склоняю свою благодарную и виноватую голову, - это моя жена Светлана, дочь Наталья и сын Олег. Работа украла меня у семьи, если не полностью, то во всяком случае, в основном. Жена и дети отчаялись ждать меня, хотя я возвращаюсь домой каждый день. Но и находясь дома, в выходные и праздники я отсутствую. Работа, наука, журналистика, общественные интересы в моем сознании почти всегда превосходили и губили интересы семьи. И надо было прожить почти всю жизнь, чтобы понять, что семья более священна, чем целое государство. Ибо семья – последнее пристанище и опора человека, если не считать его собственные ум и душу. По правде говоря, всю жизнь работая как проклятый, я все ж старался не только ради себя и общества, но может быть больше всего – для своей семьи. Моей семье я посвящаю и этот труд.

Москва, 27 мая 2001 года

И. Ильинский